Table of Contents

• ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КАК ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КАК ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВСТРЕЧА НА ПОДОКОННИКЕ

— А мне вон тот мальчик капец как нравится, — говорит Катька, сидевшая со мной за одной партой. Она сказала это в нос, с интонацией слонёнка из известного мультика, и скло- нила голову мне на плечо. Катька по большей части говорит в нос, и я думаю, что именно поэтому у неё никогда не бывает на- сморка. Мы в одиннадцатом классе на последнем уроке второй четверти, вечером новогодняя дискотека, и говорить хочется только о каких-нибудь глупостях.

Отрываю глаза от книжки. Смотрю на вон того мальчика. В класс шаркающей походкой заходил Остап Сокира. Хочу сказать Катьке, что вкус у неё ужасный, но хитрый взгляд Остапа и улыбка беззащитного ребёнка, брошенные, между прочим, в нашу сторону, обезоруживают и меня. Для всех он либо Остап, либо Тапок. Выся называет его Бендер. Хотя Остап в очках и без шарфа. Впрочем, от Остапа Бендера у него хитрый взгляд и изобретательный ум, какой бывает у полуизгоев.

— Я всё равно своего Лобика люблю, — говорю я и решительно захлопываю учебник по химии.

— Преданная ты наша, Лобик в Карпатах, а ты под Киевом. Уже полгода прошло! — гундит Катька, красивыми длинными пальцами отдирая краску от парты.

— Время — не помеха, — говорю я. – Ты его закарпатский акцент слышала? И потом, он так целуется.

— Ой, не гунди про свой закарманский акцент, — Катька закатывает свои голубые, как крупные бусинки, глаза. — И деньги у вожатой отдалживал. Остап ничем не хуже твоего Лобика.

— Почему я ему сразу не отдалась, — я мечтательно подпёрла щёку рукой, — он бы уже приехал за мной с предложением руки и сердца. Вот что за логика у нравоучений, — разворачиваюсь к Катьке, — храни свою девственность, как дура…

— Ти-и-ш-ше, — шипит Катька, продолжая смотреть в парту и отдирать от неё краску.

— Один раз вовремя не дай, — шепчу я в её сторону, — и потом мучайся полгода от эротических видений. Катька прыснула.

— Я знаю один классный способ, — отвечает она шёпотом, берётся за ручку и рисует ёжика на обратной стороне тетради по химии. Я кладу голову ей на плечо:

— Ану ж, ану ж, — мы оба изучаем рисуемого Катькой ёжика, будто он и является классным способом избавления жертвы неудачной логики нравоучений от мучающих её, эту жертву, эротических видений.

— Ложишься в горячую ванну, — шепчет она заговорщиц- ки, — включаешь большой напор воды и подставляешь под струю самое ценное место. Ка-а-пец!

— О-о, а вот это по делу. Так-так, дальше. А то каких-то рогульнических Остапов предлагаешь.

— Остап не рогуль, — повышает она голос до надрывного шёпота, — он по-русски говорит лучше, чем Выся! И философию читает, ты с ним пообщайся.

Тапок — любимчик учителей, а теперь и Катьки, как я посмотрю. Знает больше положенного по любому предмету. Самое главное, он знает, что знает больше всех по любому предмету. А ещё он читает наизусть «Кобзарь» и всю биографию Тараса Шевченка, что помогло ему впоследствии поступить в университет Шевченко, куда, ходили слухи, без десяти тысяч долларов взятки и на порог не пускали. Правдивы ли были слухи, не знаю. Знаю, что в университеты поступить простым людям значительно труднее, чем тем, у которых папы носят пионовые пиджаки или спортивные костюмы «Найк» и «Адидас». Но, может быть, это просто потому, что их дети значительно одарённее. Такое ведь тоже бывает, правда?

— Кх, хватит, давай про большой напор воды, — говорю я и откидываю назад чёлку.

— Кацапки-кацапки, — вмешивается Выся с широкой улыбкой доктора Ливси. Глядя на него, невозможно не улыбаться в ответ, — вы после школы вприпрыжку домой, быстро переодеваться, и к шести в классе с тортиками и бутылками.

— Капец, мы ыбизытильны придём, Выся, — говорит Катька очень широкой улыбкой, — ты иди, у ныс ычень выжный рызгывыр вызник…

— Пы химии, — лыблюсь я.

— Нысчыт выды, — добавляет Катька.

— А чё, а чё, может я помогу чем…

— Капец, что ты поможешь, ты у меня все домашки списываешь! — говорит Катька.

— И у меня, — говорю я, широко распахивая свои небольшие глаза.

— Всё-всё, я пошёл, был рад помочь. Гм… Кхм… — Выся пятился назад к своей второй парте от наших улыбок. Кацапками Выся называет нас потому, что мы год назад перешли из русского класса в украинский. Ну, я перешла от большой неразделённой любви к Кизику с белобрысой чёлкой, который на выпускном, облобызав меня с ног до головы в соседней комнате, признался мне, растрёпанной и без верхних одежд, что никогда не любил меня. Очень своевременно. До раздеваний и целований в разные места совсем другой эффект бы вышел. Моё девичье четырнадцатилетнее сердце разбито навсегда. Позже на дискотеке я выкуриваю две сигареты подряд не в затяжку и решаю перейти в украинский класс. Украинский язык пригодится мне для поступления в ин. яз. Катька тоже собирается поступать в ин. яз. Наслушавшись за лето моих теорий о том, что просто необходимо выучить украинский язык, забыв о своих увещеваниях, что русские классы круче, а в украинских «одни рогули учатся», первого сентября она оказывается рядом со мной в десятом «В». Для всех одноклассников мы — кацапки. Особенно для Выси. «Хорошо, что не гопницы», — думает Катька. По-русски в Высиной семье говорит мама. Папа маму любя называет кацапкой. «Хорошо, что не гопницей», — думаю я.

---

За окном ночь. Снег. В классе темно. Светомузыка. Из вибрирующих колонок Доктор Албан громко доказывает: это его жизнь. На столах очертания тортиков, полуторалитровых бутылок с Колой и разбавленных водой Юпи. Катька и я пляшем, в очередной раз хлебнув в углу водки из бутылки и запив Колой из пластмассового стаканчика. Моя двадцать пятая песня. Я мокрая. Выся утанцовывает Катьку в круг, я пользуюсь моментом и отхожу к учительскому столу передохнуть. Присесть на единственный не заваленный верхней одеждой подоконник. Возле стола пахнет апельсинами. На подоконнике сидит кто-то длинный. Оказываюсь лицом к лицу с Остапом.

— Хочешь апельсинку? — перекрикивает Макарэну Остап и хитро улыбается.

— Хочу сесть. — Я оказываюсь меж его коленями и едва касаюсь носом его носа. Замечаю, что у нас обоих длинные носы. С другой стороны, какой же он все-таки длинный. Остап. Он- то сидит, а я-то стою. И носы на одном уровне. А есть в нём что-то от Лобика. Хитрый взгляд и прямая чёлка. Он крепко обвивает меня длинными руками. Долго и серьёзно смотрит. Чистит не спеша апельсин за моей спиной.

— Давай так стоять, — предлагает он.

И я послушно стою. Смотрю в глаза. Сзади меня пляшут, бросаются друг в друга дождиками, гирляндами, а мы смотрим друг на друга, и пахнет апельсинами. Я понимаю, что если долго смотреть такими карими, почти чёрными глазами, как удав на кролика, то можно влюбить меня в себя так, что никаких ни Кизиков, ни Лобиков в голове не останется, даже с самым сильным закарпатским акцентом. Он осторожно прикусывает дольку, притягивает меня к себе, и я чувствую на губах нежность апельсина. Кружится голова и ароматно… Включается свет. Прекращается музыка. Чей-то крик:

— Выся, на фигха свет включил?!

— Всё-всё, детвора! Пора домой! Завучка сказала закругляться. Выся звучит серьёзно. Вот нельзя таких людей выбирать старостами. Лоб расшибут. Катька оттаскивает меня от Остапа и тоже гундит, что пора домой. Все жмурятся от света, недовольно одеваются. Неохотно натягиваю шубу. Намеренно попадаю Катьке рукавом в лицо. Катька отмахивается и кисло хихикает. Поглядываю на Остапа. Гипнотизирует. Меня или Катьку? Весь класс высыпает во двор школы. Выся задерживается на верхней ступеньке и орёт оттуда:

— Детвора! На Новый год встречаемся у Тольки Пушняка, все слышали?! Мне становится радостно, будто поступило предложение сняться в главной роли в самом известном фильме мира. Ловлю на себе тоскливый Высин взгляд. Мне стыдно своей радости. Улыбаюсь ему. Выся улыбается в ответ и принимается орать с новой силою:

— Вси чулы?! Новый рик у Тольки Пушняка! Пацаны несуть бухло, дивчата — тортики.

— Капец, давайте все нести бухло, — отзывается Катька, — на фигха те тортики, потом рыгхать ими будем. Выся продолжает весело орать, на этот раз в пользу бухла, а не тортиков, и я думаю, не зря ли я улыбнулась ему. Свет специально, небось, включил.

— И апельсины, — шепчет Остап, внезапно очутившийся рядом с моим ухом. Я улыбаюсь и смотрю сквозь Высю.

— Всегда хотелось знать, — шепчет он, вдыхая запах моих волос, — почему ты Оша?

Я улыбаюсь и отвечаю:

— В детстве букву «к» не выговаривала. Кошку звала «ош-а». Меня так и прозвали мама с папой. Приклеилось.

— Очаровательно, — шепчет он, а я уже лавирую меж звёздами, цепляясь подолом юбки за краешек луны.

---

В Новогоднюю ночь в доме Тольки Пушняка полно народу. Пробило двенадцать. Крики «с Новым годом», визги, смех, звон бокалов. Замечаю, что Выся пробирается в мою сторону, словно леший сквозь малинник, и прячусь на балконе с недопитым бокалом. На застеклённом балконе свежо, но нехолодно и тихо. Слышатся хлопушки, петарды, пение. Дверь открывается, и я закатываю глаза. «Боже мой, он даст мне покой когда-нибудь». Поворачиваю к дверям злое лицо. В одной руке Остапа бокал, в другой — апельсин. Я расплываюсь в загадочной улыбке, и почему-то начинает знобить.

— С Новым годом, Тапочек.

— Да, год новый, — отвечает он и ставит бокал на тумбочку. — Чего? — спрашиваю я, влюблённо улыбаясь. В ответ он берет бокал из моей руки и ставит рядом со своим. Затем крепко прижимает меня к себе. Смелый, нежный, первый поцелуй. Дух захватывает, будто впервые ступаешь на Луну, а потом сразу валишься в снег в шубе. Тепло и ужасно, ужасно щекотно везде. На балкон заходят и выходят люди. Курят. Звенят бокалами. Рассказывают не очень смешные анекдоты. Смеются. Подшучивают над нами.

— Остап, Оша, вы курить будете? Тю, не будете, я вижу. — Це Остап з Ошей чи Оша з Остапом?

— А ты сюды стань, тут понятнише.

Нам не смешно. Рассвело. Толька деликатно выгоняет нас с балкона:

— Вы, конечно, и дальше можете тут мёрзнуть, но скоро придут родители и заставят вас гриться горилкой и спиваты писень. А мои родители дуже любят спиваты писень. Дома сонная, счастливая записала в дневнике: «Я встретила его. Конец эпохи Лобика. И не в Карпатах. С радостью расстанусь с невинностью. Но не сегодня. Хи-хи. С Новым годом». И добавила: «Да. Год Новый». Подумала, что это и был весь наш разговор в этом году. Но не записала…

ГЛАВА ВТОРАЯ ПОЧЕМУ НЕ ЗВОНИТ? Я уверена, он позвонит. Ну, не на следующий день, но через день точно позвонит. Что значит — весь день в ожидании звонка в эпоху без мобильных телефонов? Идешь в туалет — оставляешь двери открытыми. Когда в душ — кладешь телефон на пол в ванной. Но только при условии, что папа электрик и позаботился о наличии удлинителей в доме. Первые дни января. Родители по гостям. Я изобретательно отказываюсь. Ну что мне до всех этих Соколенко с Мельниками, у которых скучные дети из младших классов. Пребывание в пустом доме меня успокаивает. Никто не отвлекает от ожидания и не наблюдает, как я волнуюсь и не могу есть. Утром четвёртого января Выся у меня в гостях.

— Так вас можно поздравить? — развязно говорит он, энергично уплетая кусок киевского торта, и не сводит глаз с полного ведущего передачи для подростков с маленьким микрофончиком.

— С чем? — говорю я и прихлёбываю чай.

— Как всегда, с орехами, — он поворачивается ко мне и улыбается зубами в крошках. Я смеюсь в ответ. — Ах, ты не про тортик спрашиваешь?

Я смеюсь уже менее охотно. Выся перебарщивает в шутках. Впрочем, как и я.

— Ну, как же, как же, вы скоро женитесь с Бендером, разве нет? –отвечает он серьезно и снова отворачивается к телевизору. — По-моему, после того, как всю ночь проводишь с мужчиной и уходишь с ним под утро в неизвестном направлении, мужчина просто обязан на тебе жениться. Или, по-вашему, я должен с детьми нянчиться? Поставил тарелку с недоеденным куском торта, перевёл взгляд на моё оторопевшее лицо и продолжил, вытирая руки об джинсы:

— Как, ты не против родить внебрачного ребёнка? — Салфетка на столе лежит! — перебиваю я.

— Ну, в твоей раскрепощённости я никогда не сомневался, — он потянулся за салфеткой на журнальном столике.

— Глупый ты, — говорю, — в известном направлении мы пошли. Домой. Пушняк нас последних выпроводил. Следил что ли? — Оказался недалеко от Толькиного подъезда. — Выся продолжал натирать руки салфеткой.

— М-да. Ничего не приморозил недалеко от Толькиного подъезда? Шерлок Холмс. — Я поставила локоть на подлокотник дивана и положила щеку на руку. — Домой мы пошли. Он к себе в первый подъезд, а я к себе в шестой. Так что услуги по высиживанию детей пока не понадобятся, — снова покосилась на него и сложила руки на коленях. — Это твой замысловатый способ узнать, переспали мы с ним или нет?

— Так уж и пошли? — Выся прищурил свои медвежьи глазки над курносым носом.

— Так уж и пошли.

— Ты к себе, а он к себе?

— Я к себе, а он, представь, к себе, — я кивала ему, будто бабушка семилетнему внуку, как если бы она объявила, что гусеницы рано или поздно превращаются в бабочек.

— И даже не проводил? — продолжал щуриться Выся.

— И даже… а чё там провожать, слушай. Пять подъездов.

— М-да… я бы проводил.

— Слушай, чего пристал. Ешь лучше свой торт. — Я снова опустила щеку на руку.

— Ну-ну, не обижайся, солнце. Так, волнуюсь за близкого друга. Я смотрю на него с раздражением:

— Выся, не ревнуй.

— Да, есть немного.

— Зря. — Я пожимаю плечами, смягчившись оттого, что Выся не стал отпираться. — Если бы не он, у нас с тобой всё равно была бы только дружба. Так бывает в жизни — человек классный, а вот только дружба. Зато любовники приходят и уходят, а друзья остаются. Выся помолчал. Его лицо приняло серый оттенок, и слышно, как он скрипит зубами. Привычка, которой я в нём терпеть не могла.

— Ну… можно мне всё равно немножко надеяться? И вообще, Бендер наглый. Он тебя обидит.

— Да ладно, я тоже наглая. — Ты не наглая. Ты — Ошка.

Звонка не было до Рождественской ночи. Я позвонила Катьке:

— Пошли, хоть по Холмистому пройдёмся, что ли.

На улице мне становится свободно. Наверное, оттого, что нет необходимости организовывать свою жизнь вокруг телефона. Холмистый — это несколько многоэтажек между двумя холмами, усаженными сосновым лесом. Папа его называет «кусочек Аляски». Он там работал, когда я ещё в первый класс ходила, а я очень скучала, писала ему каждый день письма и боялась, что его там снежной лавиной придавит. Ни за что не разрешу своему будущему мужу работать «на Аляске». Зачем ребёнка травмировать. Летом все пропадают на дачах, в лесу или на шашлыках, а зимой население ходит вдоль и поперёк городка, обязательно захватывая самые людные места: Дубки и Парапет. Мы идём мимо Дубков, а навстречу нам толпа парней, и над толпой возвышается голова Остапа. По его голове мы поняли, что это наши одноклассники. Дальше ленивая перекличка:

— Куда?

— Гуляем.

— Ну, гуляйте.

Прошли.

— Только что корзинку не оставили с запиской, что гостинцы бабушке отнесли, трусы постирали. Тимур и его команда, — говорит Катька. — А чё, у вас уже всё?

— А чё ему на шею, что ли, прыгать? — я стараюсь не выдать бурю в голове.

— Я бы прыгнула, — Катька пожала плечами.

— Да ну, у нас не столько всего было, чтобы прыгать. Подумаешь, поцеловались на Новый год. С кем не бывает. В голове пронзительный визг.

— Неплохо. После таких зажиганий мне нелегко было бы расстаться.

— Кать, он шесть дней не звонил. Это что значит?

Мы бодро идём и молчим. Снег скрипит под сапогами. Мороз. — Капец, может, обиделся?

— На что? На то, что прилипла к нему на балконе до утра? — говорю я.

Катька хихикнула.

— Да, вы капец, как зажигали.

Мы проходим мимо школьного стадиона.

— А ты позвони. Может, таки обиделся? С Высей не мог тебя нигде заметить?

— Нет, да и при чём тут Выся? Выся мой друг. Я что, не могу с другом время провести?

— Ну, это ты так думаешь. Хотя, ты тоже права. Посмотрим. Думаю, скоро позвонит.

Восьмого января в пять часов одиннадцать минут звонит телефон. Я бросаю чистить картошку и бегу в зал к телефону. — Алё?

По молчанию в трубке узнаю, что это он.

— Апельсинов хочешь?

Я выдыхаю:

— Ты? — Плюхаюсь в мягкое кресло и закрываю глаза. Буд-то, если не закрою, увижу, насколько глупо выгляжу, когда краснею, и почувствую себя ещё смущённее.

— Девятый этаж, квартира семьдесят восемь.

— Ну, мне минимум час нужен, чтобы собраться… — но в трубке меня уже никто не слушает.

Я улыбаюсь. Решаю при встрече не спрашивать его, почему не звонил так долго. Вдруг это признак слабости по Мао Цзедуну. Я же плохо знаю Мао Цзедуна. А Остап хорошо. Сначала надо, чтобы у него голова кружилась от меня так же, как у меня от его звонков. Я специально опаздываю на полтора часа. А пусть ждёт. Дверь семьдесят восьмой квартиры приоткрыта.

«Заходи, кто хочет», — думаю я. В квартире темно. Из дальней комнаты через закрытую дверь доносятся психоделические мелодии песни Дорз «Это конец». Тогда я ещё не знала ни этой песни, ни этой группы. Это потом я свихнусь на Джиме Моррисоне так же, как и на Остапе. Переведу всю его лирику на русский, не пропущу ни единой статьи о нём и посмотрю его фильм пятнадцать раз. Потом я узнаю, что Остапу было интересно, под какую именно песню я зайду. Он гадал, может, это знак, что я зашла именно под «Это конец». Я гадала, знак чего?

Теперь, сидя в автобусе, понимаю, что ни нос, разбитый Крепиными ботинками сорок второго размера, ни запущенная в стену рядом с ухом пивная бутылка не принесут столько боли, сколько принесли фигурки на балконе, которые разбили надежду. Надежду, зародившуюся почти пять лет назад, тогда, на пороге его комнаты под музыку той песни. Тогда я просто нашла ту мелодию… засасывающей. Постучала в закрытую дверь. Никто не отзывается.

«Может, он не дождался меня и другого кого пригласил, — думаю я. — Бред. Входная дверь была бы закрыта». Открываю дверь. В комнате ещё темнее, чем в коридоре. В коридоре свет из окон падал, в комнате же ну совсем глаз выколи. Где здесь окно? Это, конечно, заводит несказанно, но всё-таки куда идти, и что и кто здесь, вообще, находится? Я нащупала выключатель на стене возле двери. Небольшая комнатка замерцала тусклым красным светом. Будто от маленькой свечки в подвале. Ух ты, как это он придумал. На обычную лампочку натянут почти прозрачный красный резиновый пупсик со снятыми штанишками. Своеобразно. Остап лежит на кровати, у стенки, на спине, и глаза его закрыты. Спит. Не дождался. Надо было раньше прийти. Я присела на краешек кровати. Окно залеплено крышками от больших картонных коробок. «Не любит чувак света, — улыбнулась я. — Крот». На стенах плакаты с фотографиями китаянок в купальниках. Я нашла это приятным. Я была небольшого мнения о своих узких, с китайским разрезом, глазах. У всех пятерых девушек на плакатах не только глаза, но и овал лица, и губы похожи на мои. Хм… В таком случае не удивительно, что я ему понравилась. Разве что, если он декорирует свою комнату в зависимости от внешности гостьи. Улыбнулась. Я перевела взгляд на его лицо. Ровный нос, выдающиеся скулы. На щеках гладкая кожа. Что-то нахальное в уголках его большого, правильно очерченного рта. «Красный свет ему к лицу,– подумала я. — нарисовать бы его так». Я осторожно касаюсь его лба кончиками пальцев. Провожу по линии носа безымянным пальцем, будто кистью. Тыльной стороной руки касаюсь щёк. Глажу губы кончиками пальцев. Губы осторожно прихватили палец.

— Не спишь, — шепнула я.

Он нежно притянул меня к себе. Его руки загуляли по моему лицу, по волосам, под свитером. Нежные ласки сменялись засосами. Я кусаю его шею и царапаю спину, глажу щёки и нежно их целую. Его язык в моём ухе — таю. Хорошо владеет приёмом подростков на дискотеках во время медленных танцев: — случайно не чмокнуть. Слегка сдавливаю его шею, притягиваю его лицо к своим губам. Я на спине с оголённым плоским животом. Капельки апельсинового сока в ямочку в животе. Он слизывает. Я улетаю. Хоть бы не отдаться прямо сегодня. Ни за что брюки не дам снять. Несколько часов спустя, заведённые ласками, мы слушали в кровати завывания Дорз и дышали, будто пробежали сто метров на ускорение. Я уворачивалась от его попыток раздеть меня и сделала всё, чему учила Наташка в таких случаях: у него аж очки от счастья затуманились. Классный способ. И ему хорошо, и штаны на месте. Я разглядываю красного пупсика на потолке и слышу:

— Сколько у тебя было до меня?

Он тоже любит считать! Обратила внимание на постановку вопроса: не «было ли у меня с кем-то», а именно «сколько их у меня было».

— Ты седьмой, — признаюсь я, что счёт всё-таки веду. — Ну, по плечи. По пояс третий. Ниже не было никого, поэтому туда нельзя. Нулевой, значит.

«Зачем призналась?! — корю себя тут же, — теперь точно подумает, что я романтическая влюблённая дура!»

— Гм… Надо же. У меня сложилось впечатление, что Оша бегает по ночным клубам и гуляет с гопниками, — сказал он недоверчиво. Я улыбнулась. Ну и создала я о себе впечатление. Это потому, что я в кепке хожу, громко смеюсь, и к нам с Катькой заходит Наташка на переменках. Это она ходит по ночным клубам и тусуется с гопниками, и, кстати, делится неплохими советами.

— Я в ночном клубе была однажды два года назад. Мне попал дым в глаз, и я подавилась Наташкиной самогонкой. Мы оба засмеялись. Наконец-то я его рассмешила.

— Я так кашляла, что слёзы градом. А Кизик, Наташкин парень, которого я к тому моменту разлюбила, решил, что я за ним убиваюсь и вообще пришла туда из-за него. Это неправда. Но я больше туда не ходила.

— Дурак он, Кизик, — сказал Остап. — Я с ним на УПК учусь. Он уши не чистит.

— И зубы тоже, — призналась я.

Мы снова засмеялись.

— А я у тебя какая по счёту?

— Третья. Ну, первые две тоже детство.

Мне стало так приятно, что не было сил говорить, только сжала его руку. Всё, что было до меня, назвал детством. Значит, у нас по-взрослому… И как это он так научился?.. Ух ты. Мальчик мой, высасывать апельсиновый сок из моего пупка — пожалуйста, в любое время…

— Начало двенадцатого. Мне пора. В одиннадцать надо быть дома, — сказала я.

— Спи тут, — Остап крепко прижал меня к себе, укутывая в одеяло.

— Мама ругаться будет. Не пустит больше. Проводи меня?

Остап лишь крепче укутался и, как мне показалось, уже спал. Я лежала. Слушала Дорз. Разглядывала пупса. Поняла, провожать меня не будут. «Я бы проводил», — сказал Выся у меня в голове. Высвободилась из его объятий, оделась и ушла. Хотелось обидеться на него, но апельсиновые воспоминания всполошили бабочек в животе, и я бесстрашно зашагала к своему тёмному, без единой лампы, подъезду.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

КРАСНЫЙ ПУПС, КИТАЙСКАЯ ДЕВУШКА И МУЖИК В БРЕЗЕНТОВОЙ КУРТКЕ

— Почему ты всегда молчишь? — спрашиваю я однажды, разглядывая из-под одеяла пупса на потолке.

— Всегда. — Остап стал причмокивать губами, будто почувствовал во рту неприятный вкус. — Невкусное слово.

Я улыбнулась его идее, что слова могут иметь вкус. Он добавил после некоторого молчания:

— Слова — механические волны. Говорить — это пускать механические волны.

Помнится, после этого я долго молчала. Хотелось сказать что-то умное в ответ, и я несколько раз открывала рот в ожидании, что оно, это умное, вылетит, но потом закрывала, так как ничего не вылетало. Разглядывала комнату. На столе лежит книга «Учения Мао Цзедуна». Меня осенило: значит, увлечение китайской культурой не ограничивается выбором девушек. Над кроватью, на потолке появился новый плакат китайской девушки. Может, это мои больные фантазии, но в свете красного пупса девушка была вылитая я. А может, Тапок просто дразнит меня. Ведь это всё равно, что если бы он пришёл ко мне и увидел фотку очкарика с плоскими щеками над моей кроватью. Кстати, а почему не повесить? Мягкова, например. Мама не поймёт. Слушай, строгие у меня родители, однако. Ни пупса на лампу нацепить, ни плакат разместить на потолке. Скукота. А ещё на зеркале появилась серёжка с красными камушками, которую я потеряла на балконе на Новый год.

— А я потеряла такую, — сказала я. — Жалко? — спросил он.

Я пожала плечами. Он расценил это как «да, жалко».

— Никогда не имей того, с чем не можешь расстаться в течение тридцати секунд, — многозначительно сказал он.

— Это из фильма какого-то или Мао Цзедун посоветовал? — говорю я.

Остап, помолчав, ответил:

— Мао Цзедун посоветовал: надо учиться.

Это к тому, чтобы я уходила и не отнимала у него время на учебу? Он что, учиться собирается на ночь глядя? Или к тому, что я должна искрометно парировать ответной цитатой? Например: «В течение тридцати секунд иметь можно только осу. И то, если ты ос». Но я не знаю, есть ли дальше там эта ответная цитата, и молчу. И вообще, почему он мне грубит? Впрочем, догадываюсь. Хотелось поговорить об этом с Остапом, но боюсь, с каждым словом мой рейтинг будет падать. Это четвёртая встреча за всю зиму, включая двадцать третье февраля, прошлую пятницу. Затащила его в подвал по дороге со школы. Захотелось услышать, как он стонет. Постонал и пошёл домой. Какая я дура. Какая дура, что пришла к нему без приглашения. Несмотря на мои воплощения Наташкиных советов в постели Остапа, он ещё и не в духе. Меня уносит от его поцелуев, а его уносит от воспаленного желания — дальше пояса я его не пускаю. Уворачиваться от попыток раздеть меня полностью становится всё тяжелее, но заманчивее. Уступить? А может, ещё чего? Он будет моим первым мужчиной. Но ему знать об этом не обязательно. Да он и не спрашивает. И почему я должна за это извиняться? Почему он не извиняется за то, что за два месяца мы встретились всего три раза? Из которых один раз в подвале. И не объясняет. Не любит разговаривать. Ну и что, что мы видимся в школе каждый день. Понимаю — впереди экзамены, окончание школы, поступление, надо учиться, но обидно. Надо учиться. И как Мао Цзедун советовал учиться, если учиться уже трижды посоветовал Ленин? Пока Ленин размахивал руками со своими советами, Мао степенно кивал сбоку головой. А в кадр попал только Мао. Китайский канал перевел, будто это Мао умеет нераскрытым ртом советовать учиться. По-русски. Это Остап не тот канал смотрел. Надо учиться. Сам ты иди учись. Стало обидно так, что захотелось уйти. Не за Ленина, конечно. И раз он не любит разговаривать, то уйду молча. Я встала с кровати. Молча оделась. Молча вышла. Тихо и плотно закрыла за собой дверь. Как моторная лодка, полоснула бы вдоль берега, чтобы ещё долго потом волны плескались на берег в виде отбитых косяков и поломанных защёлок. Наощупь спускаюсь по темным ступенькам. Тоже нет лампочек в подъезде. Была надежда, что он побежит за мной. Скажет, что я дура, что он меня любит, а секс — не главное, и он будет ждать, и вообще наговорит всяких сладких глупостей. А не в настроении он потому что… ревнует к Высе, например. А я скажу, что это смешно. И хихикну. Да не будет он к Высе ревновать. Вот если бы зеленоглазый Рудя. У него такая цепочка! Но такие возле никого не крутятся. Вот так всегда — перед восьмым марта остаюсь без подарка. Так было и с Кизиком в девятом классе — я ему подарила трусы на двадцать третье февраля, а он уехал к родственникам на восьмое марта. В восьмом ещё хуже — я Лодкову подарила, опять же, трусы, а он забыл. Хорошо, что в прошлом году я никому не дарила трусов и уплыла домой, пошатываясь и унося две розочки, одну от Лодкова, одну от Кизика. А потом вообще уехала в лагерь в Закарпатье и влюбилась в какого-то Лобика с закарпатским акцентом. Тогда хоть выпила и повеселилась. Сейчас всё серьёзно. Мало того, что трезвая, у меня с Остапом действительно что-то было. А что было? Томное ожидание. В брюках! В том-то все и дело. Нужно брюки снять. Для этого нужны встречи. Много и часто. А не раз в месяц. И домой не провожает. И потом, где моё конечное удовольствие? Я тоже хочу его получать. Но не получаю почему-то. Как только Остап получит своё, он тут же разворачивается к стенке и засыпает. Может, не знает, как его доставить. А руки для чего? Там на каждой по десять пальцев. Я ещё в четырнадцать лет догадалась, например. Может, ему неприятно? А я топаю пешком домой. Без конечного удовольствия. Всё мне приятно. Вот и сейчас. Мороз, снег скрипит под ногами, на душе холодно. Мимо ходят люди. Неуютно. Впервые так рано возвращаюсь от него. Не привыкла к людям. Мой тёмный подъезд по-домашнему скрипнул ржавой дверью. Вошла. Лампа только возле лифта. Небритый мужчина в брезентовой куртке с красным лицом ждёт лифт. «Может, пешком?» — размышляю я вяло. Лифт открывается. Да кому я нужна. Мужчина зашёл. Я браво шагнула за ним. Он нажал на четвёртый этаж. Двери закрылись. Лифт наполнился перегаром. Мне стало трудно дышать, как дельфину в аквариуме для золотой рыбки. Стала разглядывать свои намокшие в снегу сапоги. Боковым зрением увидела, что он подался в мою сторону. Подняла глаза, наткнулась на его нахальный пьяный взгляд почти перед носом и что есть мочи заорала. Прямо в подбородок ему. В то же время двери лифта открылись на четвёртом этаже. Мужик с перепугу заехал пятернёй мне по лицу, после чего исчез. В нашем подъезде лампы около лифта есть не на каждом этаже. На моём нет. Трясущимися руками нажала на кнопку седьмого этажа. Трясущимися руками нащупала ключ и сжала его в руках так, как нас учили на каратэ — чтобы можно было заехать со всей дури остриём ключа прямо в глаз или в висок. А если ключ в виске застрянет, или в глазу, как я домой попаду? Слава Богу, не пришлось ничего засаживать и выковыривать. Трясущимися руками попала ключом в замок. Дома полно гостей. Отмечают мамин день рождения, который был вчера.

— Ошка! Ну наконец-то. Хоть раз в жизни с родителями пообщаешься, — встречает меня мама по пути из кухни в зал с бутылкой запотевшего шампанского.

— Молодёжь пришла! — кричит из-за стола папа. Перед ним тарелка с недоеденным оливье и косточками от селёдки. — Кисточка, а ну садись! А что тебя так рано Катерина отпустила?

— Да решили сегодня долго не засиживаться. Гости дома всё-таки. А я голодная.

Я окинула заваленный едой стол и остановилась на жареной курице. Я всегда на ней останавливаюсь. Если расскажу про то, что сейчас в лифте случилось, они больше меня никуда не пустят, плюс настроение всем испорчу. Помирюсь же когда-нибудь, снова захочу к нему пойти. Но не сейчас. Сейчас страшно.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ПИРОЖКИ ПУШИНОЙ МАМЫ, АЛАЯ РОЗА И РОЗОВЫЙ ЗАЙЧИК

Восьмое марта. Папа поздравил утром тюльпанами и тортом. Потом позвонил Выся:

— Желаю, чтобы закончила школу на «отлично» и влюбилась в меня поскорее. А то холодно.

— Очень благородные пожелания, — ответила я.

— Бендер не звонил ещё? — зачем-то спросил Выся. Я насторожилась. Он просто так про Остапа не спрашивает.

— Нет. Ты первый, — сказала я, выдохнув.

— Желаю быть во всём первым, — высказался Выся.

— Выся, ну наглость. Ты мой первый мужской друг, как тебе такое название?

— Говняно, если по чесноку. Ты выйдешь?

Я замялась. Если выйду, пропущу звонок Остапа. А если не позвонит — опять дома сидеть и дышать на телефон. Вдруг он тоже к родственникам уедет.

— Не знаю пока. Мама за яйцами в магазин послала.

— Очень даже отличненько, вот и сходим вместе. Я буду через десять минут.

— Только не надолго, мне ещё… — Выся уже бросил трубку. Что за манера у наших парней назначать свидания. Выся пришёл с красными герберами.

— Ого. Мои любимые, — вырвалось у меня. — Они такие дорогие!

Выся стал похож на тающего шоколадного медвежонка, у которого вот-вот потекут глаза. По дороге в магазин опрокинул, к слову:

— Заходил вчера к Бендеру. Видел длинную алую розу и розового зайчика. Думал, тебе. «Нет, — говорит. — Пушина мама завтра пирожки печёт. Пуша приглашала. Пойду», — говорит. Меня будто в воду окунули. Выся шагал рядом и довольно шмыгал носом от ветра. Мне хотелось его ударить. Значит, ждать у телефона ни к чему, пока Остап нажрется пирожков Пушиной мамы.

Шансов нет. Пушу, двоюродную сестру Тольки Пушняка, я считала красавицей. Маленькая, точёное тело, глаза с пушистыми густыми ресницами, как у индийской актрисы. Украшают рот чёткие пухлые губы, как на рекламе губной помады. Даже близорукость — когда она щурилась, выглядела очень мило. Тихая, женственная, вот-вот заплачет или засмеётся — неизвестно. А может, чихнёт. Всё кончено. Пусть целует задницу и Пуше, и её маме. По очереди и весь день. Теперь понятно, почему он звонит раз в месяц и не утром восьмого марта. Он любит Пушу, а тоску сгоняет на мне. Как я с Высей. Правда, я с Высей не целуюсь. Особенно по пояс. И он от меня не уходит в полночь, когда я уже сплю под завывания Дорз. Выся продолжал болтать о чём-то другом, а я поняла, что Остап не позвонит сегодня и не поздравит, и вообще меня не любит. Я не маленькая, не тихая, не большеглазая, и вообще сама к нему бегаю, и ухожу домой сама, меня никто не провожает, и его совершенно не волнует, что в лифте на меня могут напасть небритые пьяницы в брезентовых куртках. Пушу, думаю, он обязательно проводил бы. Потому что она, читайте выше, маленькая, тихая, большеглазая. Пучеглазая, коротышка и тихоня. На фига только китаянку на потолок повесил? Надо предложить ему поменять на индианку. Индиру Ганди, например. Домой я вернулась под вечер.

— Тебе звонили, — сообщила мама из кухни. — Какой-то вежливый одноклассник Остап.

— Тапок звонил? — воскликнула я, будто моя любимая команда забила гол.

— Кто такое значит Тапок? — мама насторожилась и перепутала слова. Словно удивилась, с каких это пор я футболом интересуюсь. У неё бывает.

— Да так, одноклассник, — сказала я извиняющимся тоном, будто гол забил «Спартак», а вся семья последние сто два поколения болеет за «Динамо». — Наверно, наш класс у него гуляет, — продолжаю я, со всей силы беру себя в охапку, — а я Катьку искала сегодня, может, она там? А ну, дай позвоню.

И уже с совсем невозмутимым видом, будто я обилечиваю пассажиров в автобусе, прошла к телефону. Взял трубку после второго гудка.

— Ты звонил?

— Я.

— Ну, чего?

— У Руди. Даю десять минут.

Задать хоть один вопрос при маме? Не получится. — Хорошо.

— Мам, я к Руде. Там весь класс.

— Ну давай, — мама разводит руками, — дома к одиннадцати. — Хорошо, но можно немножко задержусь, сегодня праздник всё-таки?

— Полчасика тебе хватит, нет? Только пусть тебя проводят. — Ты у меня самая лучшая мама в мире! — подпрыгнула я. — Да страшнэ, — ответила та с улыбкой.

Счастливая, умчалась, заглянув в зеркало в прихожей, в котором отразились влажные глаза и красные герберы в вазе. Я бежала к Руде. Где моя длинная роза и розовый зайчик? Почему Остап ест пирожки Пушиной мамы, а моя мама знает только, что он вежливый одноклассник? Дверь открывает Остап. За его спиной нет света. Значит, никого дома у Руди нет, кроме Остапа. Я всё поняла. Ну, ладно, потом спрошу. Шагнула. Поцелуй. Словно падение в тёплой шубе в снег под звёздным небом. Щёлкнувший у меня за спиной замок. На пол упала шуба. Шарф. Моя спина к холодной стене. Его горячий рот под юбкой. Мой тихий вздох. В общем, вечерело. За окном давно темно. Праздничный гомон, крики, визги, смех улиц Холмистого стихли. Лежим всё там, где и встретились. В прихожей. В голову давит башмак Рудиного папы. В глубине зала электронные часы в темноте показывают двадцать три двадцать. Пора одеваться, идти домой и портить настроение.

— Я пойду, — говорю я. Мой голос звучит безжизненно.

— Давай так спать.

— Не могу, — я замотала головой.

Он вздохнул. Встал с пола. Натянул джинсы. Включил в зале телевизор. Голубое мерцание экрана осветило вазу с цветком на столе напротив. Роза. Под вазой зайчик. «Не взяла Пуша, — чуть не вырвалось у меня. — Или её дома не было. Выся бы обязательно так сказал. А я бы ему возразила: Иди отсюда. Это мой зайчик». Остап уже шаркал с подарками мне навстречу.

— С Восьмым марта.

Я улыбнулась. Вот и ответ на все вопросы.

— Спасибо, — сказала я тихо. Вдохнула аромат цветка. — Как пахнет! — я зарыла нос в розу.

— Проводи меня? — смотрю исподлобья. — Да?

— Да.

— А остаться?

— Не могу. Мама не поймёт.

— Ой-ой-ой. Ну пошли, — вздохнул он.

ГЛАВА ПЯТАЯ

НЕПРАВИЛЬНЫЙ ОТВЕТ

В апреле пришла весна. Настоящая. С зелёными листочками, соловьями и лесной свежестью. Я вышла на балкон. Увидела его. Мечтательно улыбнулась. Так бы каждый день. Идёт с Рудей. В куртке лёгкого цвета. В ту же секунду зазвонил телефон. Я не бегу. Провожаю их взглядом. На десятом гудке, когда силуэты Остапа и Руди исчезли в зеленеющих дубках, беру трубку.

— Ошка-кошка, как дела? — басит Выся. — Весну чувствуешь?

— Не называй меня кошкой, а. Будто брат с сестрой заигрывает, — поморщилась я. — Угадал. А ты чего там чувствуешь?

— Да, всё то же. А вот ещё с пацанами в теннис поиграли. Они пошли пиво пить, а я думаю, дай тебе позвоню. Не хочешь пива?

— Не люблю пиво, — у меня испортилось настроение. Остапу не захотелось звать на пиво, а Высе захотелось. Ну, и кто из них меня больше любит? Нужно догадаться с трёх раз. А ещё можно догадаться, что Выся не дурак: пока Остап на пиве — вечер вместе гарантирован.

— Ну, и кто выиграл? — спрашиваю я потухшим голосом.

— Да, блин, ничья! Бендер сегодня в ударе, никак не побороть было. Видимо пирожков наелся у Пуши. Что она в них добавляет? Может, рецепт взять, ты мне тоже таких напечёшь, а, а?

— Ой, Высь, давай позже созвонимся, меня мама на кухню зовёт картошку чистить.

— Так ты выйдешь или нет?

— Не могу, у нас гости сегодня, — вру я, кладу трубку и начинаю плакать навзрыд, и если бы родители находились у себя в комнате, а не ушли к тёте Вале, то не разобрали бы сначала, смеюсь я взахлёб или плачу. Снова пирожки, Пуша, мама… Будь у меня в тот момент теннисная ракетка, покалечила бы сначала Пушу в красивые губы и ресницы, да так, чтобы губы были в ресницах, а глаза в красной помаде. А Остапа прямо по важному месту. А потом один раз по наглой физиономии так, чтобы очки треснули и одно стекло съехало за ухо.

Я вытираю слёзы, накидываю плащ, брызгаюсь духами и вылетаю из душной квартиры в вечернюю весну. Иду. Помогает. Почему всегда забываю, что ходьба спасает от грусти? Хочу плакать дальше, но от злости и свежего воздуха плакать уже не получается. Выкинуть. Выкинуть из головы навсегда. Он — смиття. Ненавижу. Надоел. Больше не обращаю на него внимания. Железно и твёрдо. И вообще голодать. Минимум неделю. Поможет быть безразличной. Он будет видеть безразличие и не понимать. А я буду надменная и худая. Эта мысль меня успокоила. Как раз до Пасхи неделя осталась. Всё. Никаких улыбок украдкой, никаких шуток, никакого внимания. С меня хватит. И только вода.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

РЕЗУЛЬТАТ ГОЛОДАНИЯ

— …плоский живот и жёсткие ягодицы. Как можно сидеть на стуле на худой заднице, не понимаю? — говорю я шёпотом.

— Только вода? — говорит Катька на весь класс.

— А ну, не ори, — прогундела я голосом Задорнова. — Не, ну давай директору пойдём расскажем. Можно ещё объявление дать в «Пионерскую правду» красными буквами и забежать в каждый класс на большой переменке. Катька смеётся.

— Так, Ольга Смехова, — говорит историк. — Во-первых, убери со стола бутылку пива, а во-вторых, раздай тетради.

— Это не пиво, Иван Васильевич, это вода. Она уже пятый день водой питается. Ей без воды капец будет. Шипеть на Катьку бесполезно. Ну не понимает она, что раскрыла тайну моего безразличия. Да и вообще, если бы она почитала Поля Брэгга, то поняла бы, что такие вещи нужно держать в тайне. Я с молчаливой улыбкой, словно тихо помешанная, под шокированные возгласы одноклассников взяла стопку тетрадей. Иван Васильевич наблюдает за мной, будто я — переодетый Караченцов. Раздаю тетради.

— Валовой, Дзюба, Ткачук, Сокира.

— Боже мий, а худэнька яка, — услышала я с его парты, положила тетрадь перед его носом.

— Марченко Катерина, Высоченко Андрей…

Игнорировать. Игнорировать. Удачная возможность проигнорировать. Я ждала этого мгновенья пять голодных дней. Мгновения, когда он заговорит со мной, а я его проигнорирую. И главное, несложно. Силы организм расходует только на ходить и улыбаться. А на лишние повороты головы в ненужную сторону не расходует. Вот почему мужчинам нравятся женщины с болезненным видом. Из них не льётся готовность на любого вида активность, им безразлично со всеми. Больше шансов, что она твоя. Вот такие мысли во время голодания. Поль Брэгг позавидовал бы. Самое главное, заметил, что похудела. Я и в короткой юбке, и в капроновых колготках.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ КАТЬКИНА ЛЮБОВЬ

Прошла Пасха. Прошёл апрель. Учебный год близился к концу. Остап не звонил. Я хохотала с Высей и Катькой практически на всех уроках. Хоть я и закончила голодание хлебом с колбасой на Пасху и долго блевала тёти Олиной картошкой в её же туалете, но внешностью своей была довольна. Уверенная, точёная, сияющая. Такой я себя видела каждое утро в зеркале. Я представляла, что Остап смотрит на вот это вот моё сияние в глазах и очень мучается оттого, что ел пирожки Пушиной мамы. Но после школы приходила домой и с грустью строчила в дневнике о том, как страстно я его люблю, а он не парится без меня совершенно. Неужели я такая страшная и непривлекательная, что меня и полюбить нельзя? Я скоро узнаю ответ на мои вопросы. Ведь скоро последний звонок, а значит, и день его рождения. Я жду этого, как Ричи ждёт, пока сварится хек в голубой кастрюльке. Как мама, удобряя огород весь апрель, ждёт клубничного сезона. Как лягушки ждут, когда растает лёд и можно всласть наквакаться. Ведь можно на дне рождения лишний раз, нечаянно, не специально, а нечаянно, на него натолкнуться по пути в туалет, а он оттуда только вышел и застёгивает ремень. Просто романтика — отпраздновать его день рождения, бурно помириться и вместе, в паре, я и он, выйти на следующий день на последний звонок. Ещё можно случайно в компании обронить: «Вот зимой так любила апельсины, а сейчас вообще охоту отбило. Не сезон наверно». А потом почистить всё-таки апельсинку и громко засмеяться над шуткой Выси. А ещё я усилила дружбу с Высей. Надеюсь, что он про меня рассказывает Остапу. Надеюсь также, что о моих надеждах никто не догадывается. И если я Остапу не безразлична, то он обязательно взревнует. И потом, с Высей можно говорить о чём угодно — о стрелке на колготках, кругах под глазами — его не смущают мои механические волны. Да и Катька, признаться, стала интересна. Она охотно пускалась в рассуждения, почему с Остапом не складывается.

— Я уверена, что это не из-за Пуши, — учила Катька по телефону, — у них дружба, как у вас с Высей. Там нет ничего личного. Я благодарно кивала в трубку и думала: Катька хоть и зануда, но чувствует меня тонко.

---

В тот день, накануне дня рождения Остапа, мы плелись домой после уроков. Годовая контрольная по биологии и завтрашний день выжали все соки, и я ужасно хотела есть плюс еле волокла ноги. Катька же просто сияла. Её сияние было так не похоже на неё. Я говорю:

— Ты случайно не влюбилась? Глаза как солнца.

— Правда? — промурлыкала Катька. Я понимаю, что попала в самую точку.

— Или новый пиджак и перламутровые серёжки так тебе идут? — добавляю я.

— Очень странно, что ты спросила, — начала Катька в нос, — но именно это со мной и случилось.

— Ух ты! Ух ты! Ух ты! А расскажи, расскажи! — я затараторила на манер Выси и забежала вперед, преградив дорогу. — Я и правда редко спрашиваю. Всё про Остапа да про Остапа, надоело небось до чёртиков, — я осторожно отступаю на шаг.

— Гм… Ну почему? Я, в принципе, давно хотела рассказать тебе об этом, всё как-то не… Разговор долгий, а у меня дома картошка тушёная. Пообедаем и расскажу. Катька знала, что я любила поесть, и отличалась гостеприимностью.

— Ой, а пошли, — ответила я оживлённо и снова пошла рядом с ней, взяв ее под руку. — А я голодная, как всегда, ты же знаешь меня.

— Ты сколько задач из Сканави решила? — спрашивает она.

---

— Не знаю, как начать, — говорит Катька тарелке с картошкой.

— Ой, какая вкуснятина! Твоя мама просто кулинарный гений. — Я пригубила ароматной юшки.

— Да брось ты, твоя тоже классно готовит, — Катька нервно улыбается и начинает постукивать ноготками по столу.

— Ну, начинай с самого начала. Где увиделись, как познакомились, целовались, не целовались, я всё хочу знать, — ёрзаю на стуле в предвкушении, как перед любимым сериалом.

— Хм… Мы целовались, — Катька лукаво улыбнулась. — Очень бурно. В принципе, с поцелуя всё и началось. Как повалил меня на лопатки! Капец. Задрал свитер. Я долго не могла это из головы выкинуть и поняла, что влюбилась.

— Ой, как я тебя понимаю, — заворожённо протянула я. — У меня тоже, видишь, с первого поцелуя… Ну, продолжай, продолжай. Давно это было?

— Ещё в феврале, — начала она. У меня пронесся мой февраль и десять минут в подвале. — Нужна была книжка по истории Украины, — продолжает Катька, — она есть только у Остапа. Звоню ему.

— Остапу? — обрадовалась я. Раз замешан Остап, то я должна знать, кто это. Рудя? Вот было бы здорово! Но не перебиваю.

— Да. Он говорит: «Приди да возьми». Ну, я и пошла.

«Точно Рудя», — думаю я. Ну кого ещё она могла встретить у Остапа дома. Не Высю же или Тольку Пушняка.

— Пришла. Мы долго трепались. О тебе, о Высе, о Пуше…

— Трепались? — я обалдела. — Я из него слова выдавить не могу! Слушай, Катька, у тебя талант. В феврале? А чего ты молчала? Он про меня говорил?

Катька посмотрела на меня, как котёнок, сожравший полпалки колбасы.

— Ничего хорошего, судя по всему, — сказала я тихо и положила ложку в тарелку.

— Если честно, в основном я говорила. А он как повалил меня на лопатки…

---

Мне в тот момент всё стало ясно. Не надо было картошку есть. Куда бы её… Дальше, как в фильмах часто показывают: Катька общается со мной где-то за звуконепроницаемым стеклом, а у меня перед глазами она тысячу раз валится на лопатки, и Остап впивается в её большие сиськи. Я попыталась не смотреть. Зачем он валит её с таким остервенением? Шишку же ей набьёт. Они же, получается, на пол валятся. Нет, она же не стоя болтала восемьдесят часов обо мне, Пуше и Высе, пока он не напрыгнул на неё, как тарантул… На кровати, наверное. Тогда совсем не больно, если…

— Подушку подстелил под голову? — спрашиваю.

— Чего?

Я встаю из-за стола и неуверенно направляюсь к двери. Главное, не вытошнить картошку на Катькин наполированный пол. А с другой стороны, как раз это и нужно бы сделать. Я всё-таки хочу уточнить, на полу или на кровати. Остановившись, сомневаюсь. Снова иду к двери. Мы всегда на кровати. Только один раз в коридоре на полу.

— Ошечка, не уходи. — Катька забегает вперёд и плачет. Зануда Катька плачет. Впервые. — Если ты уйдешь, я с собой что-нибудь сделаю…

— Делай, — пожимаю я плечами. — С дороги уйди.

Я посмотрела ей в глаза. Захотелось её очень больно ударить. Катька отпрянула и от дверей, и от моего взгляда. Я прихватила свои туфли и вышла босиком. Она стоит в дверях. Я обуваюсь. Как дать каблуком в ухо!.. Спустя вечность приехал лифт. Нарушил ужасную тишину, будто во всех квартирах умер или ушёл на войну член семьи, поэтому им ни говорить, ни смеяться нельзя… Зашла в лифт. Катька и двери уехали вверх. Хотелось кричать, плакать, бить ногами в двери и стены лифта, но ничего из этого и не думало вырываться наружу, а лежало на дне желудка с двумя ложками картошки. Остервенело бегу домой. Ветер в глаза. Комок в горле. Трудно дышать. Глаза слезятся от ветра, но не плачут. Я бегу через дорогу, через базар, по ступенькам, на седьмой этаж. В прихожей врезаюсь в маму, которая спокойно причёсывается.

— Олька, как ты напугала. Что-то случилось, нет? В ответ я сбивчиво дышу.

— Ош, ты чего?

Я прислонилась к дверям, закрыла лицо и разрыдалась почти криком в свои ладони…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

СЛАДКИЙ ОТКАЗ

Я рисую на доске карикатуру на математичку. Рядом гогочет Выся.

— Ошка! Ты придешь сегодня ко мне на день рождения? — слышу я за спиной весёлый голос Остапа. Переменка. Светка, Жука и Рудя на третьей парте у окна окружили Остапа и оживлённо обсуждают, сколько водки нужно на вечер и кто пойдёт. Катька за нашей партой напряжённо обрисовывает название учебника по химии. Рядом с ней пустое место. Моя сумка на второй парте рядом с Высиной.

На день рождения собирается весь класс. Это традиция. Услышав вопрос, я много чего перечувствываю за несколько секунд перед поворотом головы в его сторону. Защекотало в животе. Не знай я про лопатки, я бы, ликуя в глубине души, ответила тихое «да». Возвратившись из школы домой, провела бы два часа, меряя весь гардероб, свой и мамин. Услышав моё тихое «да», Остап бы самодовольно повернулся к Светке, Жуке и Руде с фразой типа: «Ще одну бутылку водки брать надо. А краще дви». Имею ли я право обижаться на него из-за лопаток? Что, если вся жара только у меня в голове? Что, если и Катька, и Пуша тоже получили по розе на Восьмое марта? Еще больше захотелось твёрдо отказать. При всех. Ему будет больно. Я бросила через плечо непринуждённое:

— Нет, не приду. — И дорисовала математичке нос картошкой. Успела заметить улыбку и весёлое поблёскивание очков. За моей спиной воцаряется тишина. Я с интересом оборачиваюсь. Смело смотрю Остапу в глаза и поднимаю брови, будто сама удивлена, что это я тут такое сказала. Остап плохо скрывает обескураженность и дважды моргает.

— Карроче, — наконец говорит он тоном, каким говорят: «Хватит ломаться». Я улыбаюсь, как улыбнулся мой папа, когда я в шестилетнем возрасте спросила: «А это правда, что на Аляске ты жил в лубяной избушке?» Отворачиваюсь к доске.

— А… Чего это? — спрашивает он у моей спины на полтона ниже, будто у меня умерла любимая собака, а я говорить не хочу. Остап любит начинать ответы с «А». Я оборачиваюсь, напускаю отеческое выражение лица и отвечаю:

— А… буду вечером читать Историю Украины. Книжка ведь у нас одна на весь класс.

Рисую профиль математички и ощущаю на спине огонь взглядов. Щёки и уши пылают. Лишь доске видно, что губы мои сжаты, как бабушкин кошелёк перед пенсией. Карикатура получилась отлично, с жестоко подчёркнутым шнобелем, круглым от пива брюхом и налившимися ненавистью глазами. Зачем я её так? Любимая учительница. Мне и сейчас кажется, отвернувшись, я не увидела в его лице самое важное.

— Молодец, — шепчет Выся под руку.

— Да, я хорошо рисую, — шепчу я в ответ.

---

— Оша! — я услышала голос Катьки. Я уже покидала двор школы, проходя теплицу. — Подожди.

Не останавливаюсь, внимательно разглядываю запылённые, местами незастеклённые окна теплицы. Мне не хочется с ней разговаривать, а хочется запустить в неё хотя бы вот тем вазоном с традесканцией, что стоит на подоконнике. Она догоняет меня. Идёт молча рядом. Вот так она и появилась в моей жизни. Первого сентября два года назад пошла со мной рядом.

— Ты не пойдёшь к Остапу? — спрашивает она в нос, будто у неё насморк или она плакала.

— По-моему, ты всё слышала, — говорю я.

— Я тоже не пойду, раз ты не пойдёшь, — говорит быстро она.

Я пожимаю плечами.

— Чего, я бы пошла на твоём месте. Он напьётся, снова завалит на лопатки, ещё четыре месяца будет что вспомнить…

— Оша, ну послушай. Ну стой! — Она потянула меня за рукав и монотонно заговорила: — Ты вчера ушла, и я отравилась. Димедролом. Меня мама откачала. Она на обед пришла, а я в ванной без сознания, — продолжает она.

— Ты что, дура? Зачем? Ты нормальная вообще? — Запустить в неё традесканцией захотелось ещё сильнее.

— А что мне делать? — она занюнила голосом Пятачка, у которого лопнул шарик. — Ты меня никогда не простишь, а Остап меня не любит. Я сама себя ненавижу. Но я, правда, влюбилась. Ничего не могу поделать, — она всхлипывает. — Капе-ец!

Закончила она воем, чем донесла до меня всю безвыходность своего положения. Я смотрю на её пальчики, закрывшие мокрое лицо. Всё ещё хотелось плюнуть в неё, тем более что попала бы не в лицо сейчас, а на пальчики, и уйти поскорее домой есть мамин борщ. Но стало жалко оставлять её одну в слезах возле запылённой, местами незастеклённой теплицы наедине с неразделённой любовью и предательством. Обнимаю и говорю ей в волосы:

— Какая же ты дура. И откуда ты взялась на мою голову?

— Прости меня, — шепчет она мне в плечо, и я морщусь, буд-то запахло заплесневевшим сыром.

— Ну, что с тобой делать, — вздыхаю я. — Только больше не вешайся, пожалуйста, в ванной перед маминым приходом на обед из-за таких ерунд. Лучше после обеда, чтобы мама не вмешивалась, – улыбаюсь. – Если верить моему папе, таких остапов знаешь ещё сколько будет.

— Давай никогда больше не ссориться из-за парней, — её голос выравнивается.

— Давай хотя бы никогда больше не врать на протяжении четырёх месяцев, чтобы я, как дура, не рассказывала тебе с упоением, какого вкуса у него слюна, а ты в это время не кусала себя за пятку от ревности. Катька хихикает. Я тоже. И мы идём домой вместе.

---

Замок заедает, а телефон звонит. Наконец, справившись с замком, я влетаю в зал и хватаю трубку, захлопнув двери так, что дрожат стёкла. Так бросаются на телефон в тех случаях, когда таят надежду, что звонит Остап и ему ещё раз можно отказать.

— Алло, — выдыхаю я в трубку.

— Я так понимаю, смысла нет Вас уговаривать, — говорит знакомый завораживающий голос.

— Нет смысла. — Сажусь я в кресло, смакую каждое слово и подёргиваю левой коленкой. Механические волны нужно пускать экономно. — Правильно понимаете, товарищ Новосельцев. Молчим. Отмечаю, что совсем не стремлюсь заполнить молчание болтовнёй.

— А… если я скажу «пожалуйста»? — говорит он. Мне эта игра нравится.

— А… не подействует.

— Катька — падлюка. Могла бы и после дня рожденья рассказать.

— А… ты брехло, — говорю я. — С Днём рождения, брехло, — кладу трубку.

Ну, не сволочь? Обвиняет Катьку в том, что она рассказала про лопатки. Если бы не рассказала, то как было бы здорово. Можно заваливать и зацеловывать сиськи кому попало, главное, чтобы никто ни о чём никому не болтал лишнее. Гадкий. Правда, насчёт Катьки я согласна. Наверняка специально рассказала до дня рожденья, чтобы мы с Остапом не целовались на балконе всю ночь, пока она курит на том же балконе. А я молодец. Непоколебимый тон, резкие слова.

Включаю «Барселону» Квин. Пою. Танцую. Энергично размахиваю руками. Иногда ногами. Кружусь. Задеваю люстру. Люстра звенит и скачет на тонкой проволоке. А пофиг.

---

Прошёл ещё час. Звонит Жука.

— Меня попросили уговорить тебя прийти сегодня к Остапу. Говорят, вы что-то не поделили, ну прости его, все-таки у него день рождения. Из-за тебя и Катька не идёт. Без вас же совсем не то будет.

«А это очень здорово, что без нас совсем не то будет», — думаю я, подпиливая ногти. А вслух говорю:

— Я не держу её, однако.

— Она сказала, если ты пойдёшь, и она пойдёт, а так нет.

— Жука, милая, не получается. Книжка только вчера в руки попала…

— Блин, вы чё, из-за книжки поссорились?

— А, да. Не понимаю, как можно было держать её у себя четыре месяца. Если бы Катька вчера не дала, я так и ходила бы не подготовленная к экзамену.

— Да…

— Да-да.

— По-моему, я ничего не понимаю, — говорит Жука.

— А это потому, что тот, кто тебя попросил, не любит делиться информацией.

Так и не спросила у Жуки, от кого поступила просьба мне позвонить. Если от Катьки, то это низко. Значит, всё-таки хочет побывать на дне рождения, но и вроде как при подруге. Теперь-то уже точно Остапу пришлось бы выбрать, с кем целоваться на балконе и кого валить на лопатки под стол. Тьфу. Я почувствовала презрение к Катьке. Раньше надо было думать. Я бы ни за что не дала стянуть с себя лифчик человеку, о котором моя подруга трещит вот уже четыре месяца. Правда, вот только сейчас вспомнилось — он же ей первой, капец, как нравился. Знала бы я, что весь этот капец значит. Всё равно пошла к чёрту. Нисколько не жалко. Мне вон Рудя нравится, я же к нему в штаны не лезу за учебником. Буду использовать её в своих интересах, как и она меня. Зато теперь можно смеяться над её тупыми шутками и тем, как она гундосит в нос. Если Остап, то пусть знает, что я крепкий орешек. Отказать ему — большее удовольствие, чем растаять в его руках. Вот это да! Я выхожу на балкон. Весна. Птицы. Запах акации. Пацаны с девчонками ходят и щёлкают семечки — от базара до Парапета через Дубки и школьный стадион. Последний учебный день завершён. Остался последний звонок. Заканчивается моя история первой любви — вся в ссадинах. Хорошо, что не отдалась ему. Там, по другую сторону Дубков, мучается дома от неразделённой любви Катька. Уже пять месяцев. Через пять подъездов мучается от вранья Остап. Напьётся сегодня. Я стою на балконе и испытываю гордость оттого, что смогла отказать, и одиночество оттого, что время радоваться концу учебного года и школьной эпохи вообще, пить водку, плясать до упаду, целоваться по углам, а я стою гордая и одинокая, и впереди самый длинный вечер в моей жизни. Я решаю два часа заниматься английским, целый час бегать, к девяти часам залезть в ванну, а после свалиться с ног прямо в кровать.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК

На последний звонок я прихожу постиранная, наглаженная и трезвая.

— Розбыйтесь по парам. Хлопчик, дивчинка, хлопчик, дивчинка, — говорит торжественно Вера Викторовна, наш классный руководитель, по-закарпатски произнося букву «ы». Мы её называем ВыВы. Рядом очутился Остап, угрюм, помят и невыспан. Небось, парой быть захотел.

— Ну чё? — спрашиваю звонко я. — Как день рождения?

— Надо було приходить и побачить.

— Да, не могла от книжки оторваться. Сильная вещь, оказывается. Начнёшь читать, прямо на пол валишься с книжкой, на лопатки, а остановиться не можешь. И читаешь, читаешь. О, Выся! — обращаюсь к нарисовавшемуся рядом лучезарному Высе. — Ну, я уже думала, ты меня на Пушу или Катьку променял.

— Да ну, что ты. Как же можно! — отвечает Выся густым басом и подставляет руку.

— Я всегда в тебя верила, Юра, — говорю я и беру Высю под руку.

— Торопись, Тапок, — говорю я через плечо Остапу, — разберут Пушу с Катькой, придётся с ВыВы выходить на линейку. Остап в ответ обливает меня шоколадным пронзительным взглядом, блеснув очками. Я с наклеенной улыбкой почувствовала, будто в животе ковырнули вилкой, ужасно пожалела, что не пришла вчера, и проследовала за Высей на линейку, путаясь в мыслях о том, какой замечательной была бы жизнь, если бы я его не любила, а любила бы лучше Высю. Мы, наверное, поженились бы сегодня же, не дожидаясь окончания экзаменов, и фиг бы куда поступили.

— Ну ш-шо, не поубывалы вчера никто никого? — спрашиваю я у Выси.

— Та все напились. Особенно батя Бэндера.

— Ну, это не удивительно, — говорю я. Мы оба знаем, что Остап не любит своего отца, потому что тот бабник и пьяница. А сам?! Выся продолжает:

— Батя сказал тост, напутствие даже, что дивчина повынна добрэ готуваты и добрэ даваты, и по-трэте — тильки тоби.

— Вау, — говорю я, — меня пронесло, можно сказать.

— Ага, — Выся пожевал губами, — что характерно, насчёт «даваты и готуваты» по лицу Бендера блуждала улыбочка, а насчёт «тильки тоби» улыбочка с лица спала.

Заиграла музыка «Учат в школе». Музыка, под которую мы выходили на первую линейку десять лет назад. Мы торжественно зашагали. У выпускников лица грустные, некоторые сдерживают слёзы. Я пританцовываю и изображаю, что подыгрываю на трубе и на гитаре, чем смешу Высю и себя. Мы прыскаем со смеху в тишине шагающих одноклассников и учителей. За нами идут Катька с Рудей. За ними Остап с Пушей. Я гадала, скольким бабам должен давать и готовить мужик «на думку» отца Остапа? И сомневалась, что только одной. Хотя бы потому, что ни для кого не секрет, что у него как минимум три любовницы. И, наверняка, все три классно готують. Мы останавливаемся и поворачиваемся лицом в середину, где происходит торжественная часть.

— Ольга Смехова, — услышала я строгий шёпот учительницы биологии. — Много смеёшься и отвлекаешь других. Я притихла и облокотилась на Высю. Больше не волнуюсь, что Остап может неправильно понять.

— Смеха Ольгова, — шепчу я Высе через плечо, — смехо многёшься и отдругаешь влеких.

— Боже мой, Оша, где вы набрались этой пошлости, — бубнит Выся.

Мы оба сдавленно хохочем.

— Дорогхие одиннадцатиклассники! — заявил директор в микрофон, скользя по букве «г». Микрофон пронзительно и долго пищит. Директор смотрит на завуча в красном костюме. Завуч бросается к огромной колонке, что-то поправляет и кивает директору. Пауза.

— Дорогхие дорогхидцатидорогхассники! — говорит Выся, произнося букву «г» в стиле директора.

Я снова еле подавила смех. Из глаз слёзы.

— Класснадцатые дорогхоодиннадцатники! — говорит рядом с Высей Рудя.

Давимся от смеха. Я украдкой оглянулась на Остапа. Он молниеносно переводит взгляд с меня на директора. Ага! Попался! Он стоит рядом с Рудей. Тоже мне одиннадцатикласснички. Один Петрову трахает по субботам, которая на два года старше, а второй всяческих одноклассниц на лопатки заваливает, будто они деревья. Украдкой рассматриваю его. Белая рубашка расстёгнута на две верхние пуговицы. Чёлка спадает прямыми прядями на широкий лоб, который все считают умным. Губы потрескавшиеся и красные. Я почувствовала жадное желание в эти губы впиться и разорвать на нём рубашку. Пуговицы в разные стороны. Хлестнуть по щекам от звериной ревности, кусать шею, плечи, царапать спину. Перевела взгляд п на хихикающую Катьку. Ненавижу её. Вот возьму, трахнусь с ним, и будешь слушать во всех подробностях, сколько раз он кончил, и стонал он при этом или хрипел. Мне становится неловко. Я перевожу взгляд на директора. Если Остап будет мой, говорю я себе, как взрослая тётенька ребёнку, чтобы он не давил улиток, то только, если он меня любит. А если он меня любит, я буду самым счастливым человеком в мире и Катьку будет жалко. Но он меня не любит, и они с Катькой целовались, поэтому я их ненавижу, хотя Катьку он точно не любит, она шуток не понимает и гундосит. В общем, видно, что я о себе высокого мнения. А директор всё выступает, громко признося слова с буквой «г» на украинский манер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

НАЧАЛО КОНЦА МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКИ

Пятница. Зубрёжка. Нервы. Иногда слёзы. Наконец сдан последний экзамен по математике. Дальше много дынной водки «Стопка» у Тольки Пушняка дома. Снова рядом Остап. Мягкий взгляд.

— Есть сигарета? — спрашиваю я. Со дня линейки первая попытка заговорить.

— Ну, пошли покурим, доцю, — говорит он и нежно трогает плечо. Слово «доцю» оказывает на меня магическое действие. Я послушно направляюсь к балкону. Голос Катьки за спиной:

— Смеша, вы курить? Я с вами.

Я вздыхаю и закатываю глаза. Опять на мою голову. В следующий раз постараюсь выйти на балкон незаметно для всех. Случай подворачивается. Все над чем-то хохочут. Я ловлю на себе его взгляд и выхожу на балкон. Мгновенно появляется Остап. Смотрю на него. Молча. Без ненависти. В его глазах смелость и честность. В моих наблюдательность. Внутри всё сжимается. Не знаю, чем бы закончилось, но за спиной Остапа нудно заскрипела дверь. Гнусавый голос Катьки:

— У вас есть сигарета?

За Катькиной спиной послышался голос Выси:

— От жеж Руде хорошо, пока мы курим, он все крабовые палочки дожрёт!

— Та я тоже с вами пойду, — слышится Рудя за спиной Выси.

Остап отходит от двери, и вся компания по одному высыпает на балкон. — Раньше как было, — продолжает Рудя, передавая то сигареты, то зажигалки в разные стороны. Сам же держит белую ручку, зажатую меж двумя пальцами, и присасывает её, как сигарету, — хлопци идут курить, а я остаюсь, чтобы с дивчатьми поговорить. А теперь дивчата тоже курят, то ж и плетусь за ними. Я смеюсь и прикуриваю у Выси. Удивляюсь — радуюсь, что нам помешали. Ругаю себя за то, что смягчилась к Остапу. Ну вот зачем позвала его взглядом на балкон? Зачем смотрела на него без ненависти?

Ни в коем, ни в коем случае больше не оставаться с ним наедине и смотреть без ненависти! Совсем ничего я ему не простила. Опять начнутся последние пять месяцев с самого начала. Бурные поцелуи на балконе, а потом ждать его звонка месяцами. Я затушила бычок. Пробралась за спинами и вошла внутрь. Прокралась к входной двери, обулась и ушла из Толькиной квартиры. Как тогда от Катьки, помчалась вниз по лестницам домой. Только четыре часа дня. Спрячусь дома, буду учить английский, а потом пойду бегать. От выпитой водки и выкуренных сигарет сердце начинает ускоренно стучать. Замедляю шаг. Бегать не пойду, уже выпила водки. Остановилась на втором этаже, села и положила голову на руки. Идея тихо смыться и скоротать пять оставшихся часов за английским стремительно теряла свою оригинальность. Что же делать, блин. Почему я должна бороться со своими чувствами? Почему они не уходят, эти глупые бесполезные чувства? Почему я не могу полюбить нормального человека, который не будет мне изменять с моими подругами? Почему меня тошнит от одной мысли о поцелуе с Высей? Неплохой ведь пацан. Плечист. Росл. Волосат, правда, к тому же курнос. Зато губаст. Почти как Марлон Брандо в молодости. Вот пойду скажу ему, он обрадуется. А Остап как раз не обрадуется. Для начала пойду куплю сигареты и зажигалку, чтобы не стрелять у сомнительных личностей с печально-нахальным взглядом. И никакая я ему не «доця»!

С пачкой сигарет в кармане и синей зажигалкой врываюсь обратно в Рудину квартиру и с порога заявляю:

— Выся, я вот тут шла за сигаретами и думала, — я задерживаюсь в прихожей и стягиваю с себя туфли, — ты вылитый Марлон Брандо в молодости.

Выся рассмеялся, плохо скрыв застенчивость. Остап сидит на диване и чиркает зажигалкой. Кивает головой этой самой зажигалке в знак согласия и ухмыляется. А я думаю, что после такого ценного наблюдения вряд ли Остап захочет уединяться со мной на балконе.

---

— Да вы лучше Катьку провожайте, мне до подъезда два шага дойти, — говорю я и сворачиваю к дому.

— Оша, блин, ты хочешь, чтобы как в прошлый раз было? — кричит вслед Выся.

— Как в прошлый раз было? — спрашиваю я. Ну зачем он так поставил вопрос. Теперь Остап будет думать, что между нами был какой-то прошлый раз. Я хочу, чтобы Выся с остальными шёл провожать Катьку и помешал ей наслаждаться обществом Остапа. Выся же пытается увязаться за мной, чтобы постоять со мной две секунды у лифта и ещё раз убедиться в том, что между нами ничего не выйдет.

— Ну, блин, зимой! Когда к тебе мужик в лифте прицепился! — кричит Выся вслед. Теперь Остап будет думать, что был какой-то прошлый раз, о котором я Высе рассказала, а ему нет.

— Боже мой, ну когда это было. — Я сделала ещё два шага в сторону подъезда и остановилась. — Стойте здесь. Если я не выбегу через две минуты с криком «Караул!», значит, мужик занят. Картошку чистит или к экзаменам готовится. Выся хочет ещё что-то сказать, но я убегаю. Может, теперь Остап спросит, и Выся расскажет про мужика зимой в лифте, и Остапу станет стыдно, что он меня не провожал. Но он не спросит. А Выся не расскажет.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

КОНЕЦ КОНЦА МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКИ

Следующим утром, в пятницу, завтракаю у телевизора. Звонит телефон.

— А пошли в поход. — Голос Остапа звучит оживлённо. Ново.

Дожёвываю в трубку сосиску и говорю:

— А у тебя голос, будто ты всю ночь думал над этим гениальным предложением. В ответ Остап… смеётся. Смеётся?

— Может быть, — говорит он, чем совершенно заводит меня в тупик. Закрадываются подозрения, что он действительно всю ночь над этим думал.

— Ну, можно в поход, — оживляюсь я в ответ и тянусь за чашкой кофе.

— С ночёвкой, — добавляет он.

— А палатки нет, — говорю я, отхлебнув.

— У меня есть. Трёхкомнатная.

Его многозначительный тон начинает утомлять. Но в трёхкомнатную палатку верю, мало ли чего его батя привёз из поездки в Египет двадцать лет назад. Возникают подозрения: голова колгоспу, а ездит в Египты. Может, он член КГБ?

— Ух ты, — подыгрываю я. — А кто идёт?

— Весь класс, — отвечает он.

— Весь класс? Когда это вы успели договориться? Одиннадцать утра.

— Телефон разрывается с девяти, — говорит он. И добавляет заговорщицки: — Собираемся у меня через час.

— Ну, я пошла отпрашиваться. — Я кладу трубку и делаю вывод: Остап бывает… оживлён. Весел, я бы даже сказала. Хм… И объявляет шахматный ход. Дальше меня накрыло от неописуемого счастья: трёхкомнатная палатка! С ночёвкой! А что брать? Надо Высе позвонить. Три пары джинс натяну, чтобы не снял! Хм, Выся не берёт трубку. А если мама не отпустит? Вот увидит сейчас моё беспомощное перевозбуждение…

Мама отпустила. Я пообещала, что в воскресенье к одиннадцати вечера буду дома. Она помогла приготовить еду: килограмм картошки, сварила все семь оставшихся яиц, кусок сала в кулёк, четверть хлеба, пучок редиски, нож и соль. Сумка возле порога. Душ. Макияж. Я собираю вещи. Трусы. С собой трусы и ещё раз трусы. А лучше четыре. Случаи, конечно, такие разные бывают крайне редко. Но лучше с трусами и без случаев, чем со случаями и с одной парой трусов. Лучше уж без трусов тогда. Смотрю на часы. Без десяти двенадцать. Хоть бы немножко опоздать. Хоть на пять минут. С другой стороны — весь класс собирается. Неудобно всех заставлять ждать. Да и дома лишнюю минуту торчать не хочется. Вдруг мама передумает или заставит переодеться. Я выхожу из дома и не знаю, что обратно вернусь другим человеком.

---

Воскресенье. Одиннадцать часов вечера. Хорошо, что родители легли спать и не увидят моего лица. А там всё написано. Я не спала две ночи, а лицо светится диким сиянием. Вплыла в свою комнату. Как Апостол Андрей по воде… Меня нужно срочно спрятать под одеяло, а то посадить могут. Нельзя иметь такие счастливые глаза от недосыпания. Нет, мы спали однажды в субботу, с шести утра до полудня. В его трёхкомнатной палатке было тяжело понять — утро было или вечер, поэтому всё запомнилось как двухдневная ночь. Я чищу зубы и вижу в зеркале его глаза горячего шоколада. Надеваю ночную рубашку и чувствую на своих плечах его шёлковые руки. Под одеялом, на подушке вдыхаю аромат его кожи и волос. Хочется целовать, ласкать, гладить, обнимать все эти одеяла и подушки. Бабочки в животе летают, не присаживаясь. Да вы присаживайтесь, бабочки. Ещё раз, как фильме, в памяти пролетает наша с ним такая короткая, длинная, важная двухдневная трёхкомнатная ночь. Я закрываю глаза, и меня уносит в начало похода. Я подхожу к его двери. Как и в первый раз зимой, дверь открыта. В квартире ни души. Где все? Тихо. Закрываю дверь на замок. Иду в его комнату. Кромешная темнота. Включаю справа свет. Интимно алеет пупсик. Пробираюсь к столу в противоположном конце комнаты, у заклеенного картоном окна. Присаживаюсь на стул. Мне всё понятно. Нет никакого похода всем классом. Об этом говорит отсутствие походного бардака на кухне и вальяжно растянувшийся на кровати в темноте Остап. Мурлыкающий о чём-то тихо Джим Моррисон тоже об этом говорит. Хочу прыгнуть на Остапа и дико любить его. Почему всегда хочется прыгнуть на него? Может, я была обезьяной в прошлой жизни? А он деревом. Улыбаюсь. Чтобы заглушить все свои «хочу», ударяю по включателю настольной лампы и внятно объявляю:

— Хочу поговорить и водки.

Он, словно гармошка, собирается в сидячую турецкую позу. Спрашивает участливо, как доктор психбольного:

— Шампанское устроит?

Я быстро киваю и усаживаюсь напротив него в такую же позу. Он не глядя достаёт из-под кровати бутылку шампанского. Открывает. Я не моргаю и не прижимаю уши к земле на выхлоп пробки. Разливает в бокалы, которые уже стоят на табуретке рядом с кроватью, словно столик для пилюль у постели больного.

Я возбуждённо беру бокал. Спрашиваю:

— Чего ты хочешь от меня?

— Шампанского выпить, — пожимает плечами он.

— Я уже почти месяц как не заморачиваюсь на тебе, — вру я. — Как жалко, — говорит он. Врёт?

— А ты снова… Тапочек, послушай меня, — я набираю в лёгкие воздух. Неужели я сейчас скажу то, что скажу. — Я тебя очень-очень серьёзно сейчас попрошу…

Остапу передаётся моё волнение. Он ставит свой бокал обратно на табурет, складывает ладони, как для молитвы, прижимает к ним лицо и смотрит на меня.

— Оставь меня, пожалуйста, в покое, — театрально говорю я. Молчу. Молчим.

Я продолжаю с вызовом:

— Я больше не выдержу никаких Кать, которые шныряют туда-сюда за учебниками, как мюмзики в наве, никаких Пуш, мамы которых офигенно делают пирожки, и к которым ты повадился, как лисица в курятник. Виноватой улыбки в ответ не увидела и опешила на мгновенье. Остап не шевелит ни одной мышцей лица. Впрочем, ему, может быть, неудобно реагировать из-за того, что подбородок зажат между пальцами.

— И почему это должны быть мои друзья? — продолжаю я. — Рада за тебя! Ты популярен, девчонки забрасывают пирожками, лифчиками, редкими учебниками. Молодец, продолжай. Только я больше в эти игрухи не играю, — я делаю эффектную паузу и перевожу дух. — Не могу, — пожимаю плечами. — Не хочу, — тяжело выдыхаю для большего эффекта. — Вот за это и выпьем!

С чувством облегчения протягиваю бокал с шампанским к его бокалу на табуретке. Остап не пошевельнулся. Пожимаю плечами и выпиваю залпом свой. Пузырьки в нос, в уши. Становится легко и почти всё равно, что он меня не любит. Я готова убедиться в этом с улыбкой. Я высказалась. Ух ты! Остап медленно берёт свой бокал, смотрит в него и молчит.

— Я знала, что ты будешь молчать. Ну и нормально. Я сказала, что хотела. А теперь хочу уйти.

Я попыталась расплести ноги из турецкой позы. Спрыгнуть с кровати и исчезнуть, как лань с опушки в лесную чащу, но ноги затекли.

— И я тост, — произнес он.

— О, разговаривает. — Я перестала расплетать ноги. — До чего техника дошла. — Вытягиваю ноги вперёд. Пальцы ног касаются его колен. — Давай, — говорю тише, боясь спугнуть тепло, которое посылают его колени.

— Тоже хотел начать с беседы.

«Начать», — отмечаю про себя. Я, собственно, пытаюсь закончить. Неужели будет продолжение? Бабочки снова переполошились. Может, чего-то попить от насекомых? Кору дуба там или ореха. Антимолью сбрызнуть. Потянулась за очередной порцией шампанского, чтобы подавить вновь проснувшийся инстинкт обезьяны.

— Признаться, шокирован Вашей речью, девушка, — говорит по-русски. Подчёркивает расположенность ко мне. Можно представить, с каким облегчением я улавливаю эти нотки. Они бывают крайне редко. И, когда бывают, я без всякого отвращения обнаруживаю, что чувствую себя собакой, угодившей хозяину. Странно, ведь мне казалось, что любовь должна быть равноправной. Я всякий раз это подчеркивала. Но в глубине души каждое его слово, интонация, взгляд, решали моё настроение.

---

И, сидя в автобусе, оставляя свою любовь в другой стране, я понимаю причину расставания: борьба двух видов любви. Одна огромная, как слон, — любовь к Остапу. А вторая маленькая, как муравей, — любовь к себе. Вот этот вот самый муравей на протяжении пяти лет боролся за пространство, которое занял слон. Там же, в автобусе, я поняла, что муравей растёт. Но вернёмся к нашему разговору.

---

— Во-первых, — продолжал свою правильную русскую речь Остап, — возле вас постоянно вертится Выся.

— А что мне де…

— Не… — Остап оторвал от подбородка большие и указательные пальцы, — …перебивай. Пожалуйста.

Я снова покорно замолчала.

— Я расстроен тем, что Вы ему позволяете возле вас кружиться.

Если бы я не знала его манеры называть меня на «вы», я бы оглянулась — не стоит ли кто за спиной. Катька там, может, или Пуша. Еле заметно кивнула в знак понимания.

— На третий день после Новогодней Ночи…

Я улыбнулась, растрогавшись. Он помнит Новогоднюю Ночь. Значит, она существует! Значит, мой мир, в котором есть Новогодняя Ночь, существует. В котором смотришь на засос на его шее и тебя разрывает от нахлынувших воспоминаний, а можно только мечтательно улыбаться и делать вид, что слушаешь учителя, и упиваться ощущением единства. Боже мой, как я его люблю. Аж дышать не могу иногда.

— Я возвращался из села от бабушек с дядями, — продолжал Остап, — лелея в себе мысль: сейчас позвоню Кошке и будем вместе слушать Дорз, — Остап делает паузу, за которую я успеваю понять, что Кошка — это я, и сейчас он скажет, почему он не позвонил после Новогодней Ночи. — Я увидел, как к тебе в подъезд заруливает Выся. В тот вечер я слушал Дорз и ел апельсины один.

Он замолчал, а я смотрела глазами, полными сожаления, будто я нагадила на коврик и за это из-под носа забрали косточку, на которой даже мясо было.

— Каждый праздник, двадцать третье февраля, Восьмое марта, я знал, что он будет у тебя или уже был. Пуши и Катьки — чтобы сделать тебе так же больно…

Мне хочется броситься ему на шею и зализывать, пока не заживёт. Пока он окончательно не простит и забудет ту боль. Потому что я знаю, как это больно, не хочу, чтобы ему было так же больно. Но я молчу и пью шампанское. Пусть выговорится.

— Я пошёл к нему на следующий день с бутылкой, намеренно. И спросил его: «У вас с Ошей что-то было, есть, будет?» Он ответил: «Надежда есть». Значит, ты ему эту надежду дала. Правильно?

— Мне уже можно говорить? — хрипло спрашиваю.

— Пока нет, — он продолжает: — На этой почве у меня развилась меланхолия, и подвернулась под руку Катька. Я не хочу быть сигаретой в пачке рядом с Высями, Кизиками и кого ты там ещё успела поцеловать. И неизвестно, что ещё ты им всем до меня делала…

В комнате Остапа, освещённой настольной лампой и красным пупсиком, где на стенах и даже на потолке висели плакаты китаянок в купальниках и мурлыкал Дорз, щёлкнула пощёчина.

— Я ничего никому не делала! — заорала я, ясно вспомнив вечер в подвале. Я попыталась соскочить с кровати и умчаться, в этот раз навсегда, как вдруг длинные руки Остапа схватили меня и уложили на кровать. Мы сбивчиво дышим друг другу в лицо. Навернулись слёзы. Сквозь поволоку я вижу его глаза. Они наполнены благодарностью и ещё чёрт знает чем, что трогает до самой глубины души. Лежу на лопатках. Не могу не вспомнить Катьку. Сдерживаю желание разорвать на нём рубаху:

— Мы не договорили.

— Так договорим давай. — Его голос спокойный, а щека пылает. Я успокаиваюсь под его взглядом, как змея от волшебных звуков дудочки. Удав. Он неохотно слез с меня, и мы приняли исходное положение. Он — в лотос, я — ноги вперёд.

— Извини, не хотел обидеть Вас, девушка.

Я киваю, а про себя думаю: «Хотел».

— Мне очень приятно, что это так, — продолжает он. — Если это не в высшей степени профессионализм, то я смею предположить, что ты меня…

— Я тебя сейчас задушу, если ты ещё хоть букву произнесёшь на эту тему, — зашипела я.

Остап широко улыбается, прямо как Выся. И ничего больше не произносит, только раскачивается слегка, как неваляшка. Я сверлю его взглядом.

— Так о чём тост? — спрашиваю.

Остап смотрит на меня, на свой нетронутый бокал с шампанским, наполняет мой и говорит:

— За пощёчину.

Я не двигаюсь. Он осушает до дна.

— Я так понимаю, вы закончили, молодой человек?

— Да, — он ставит бокал на табурет.

— Так вот. Выся мой друг, так же, как и твой. Да, он звонит, заходит, знаком с мамой, но на правах друга. Что тебе мешает делать то же самое? Ты же заводишь дружбу с мамами всяких Пуш. Ну, если тебе уж так моя мама не понравилась, не заводи с ней дружбу. Но зачем при этом валить Катьку на лопатки, когда она пришла к тебе за учебником? Мы замолчали.

— Как глупо, — сообщила я вслух.

— Не нахожу, — говорит он.

— Можно только один вопрос насчёт Катьки?

— …

— Что же она такого тебе наговорила, что ты напрыгнул нанеё, как Багира на суслика, и влюбил её в себя навеки? Остап молчал. Не будет отвечать.

— Скажем так, — начал он. Будет отвечать! Напрягаю слух. — Наговорила всякую хрень, что ты и Выся — идеальная пара. Тут я решил, что сейчас подходящий момент заткнуть ей рот и выиграть спор с Рудей, это было, когда вы только к нам в класс пришли… Я не удивилась. Так и думала — спортивный интерес. Кто кому первому сиськи покажет.

— Выиграл. Рудя ни моих, ни Катькиных не видел. Надеюсь, на что-нибудь умное спорили? — говорю я.

— На бутылку пива. — Остап пожимает плечами. — Ты смотри какая, ты ещё и понимать умеешь.

Глоток шампанского. Чувствовалась незавершённость. Разглядела след от пощёчины. Хорошая работа. Впиться в его губы… Рановато.

— Хочу курить, — объявляю я. — Перерыв.

Я вышла из тёмной комнаты на балкон. Тот самый, на котором я через четыре года увижу фигурки. Свет раннего вечера резанул глаза. Который уже час? Часов пять. В наглухо запечатанной обоями и газетами комнате Остапа не первый раз забываю, что существует другая реальность. Смеющиеся пары беспечно расхаживают вокруг озера, вдоль Дубков к Парапету и щёлкают семечки. Шум каруселей, на которых катаются два пьяных мужика и никогда дети. Влага леса, запах цветущих вишен, кваканье лягушек. На улице уже второй день лета, последний экзамен остался в далёком первом июня, и теперь молодёжь бродит по вечерам, не вызывая ненависти у выпускников.

Через неделю выпускной. Шёлковые платья, в основном бежевые, голубые и розовые, можно найти и цвета бордо, и темно-синие; пиджаки всевозможных пионовых оттенков, и только у Руди тёмно-зелёный; учительницы с завитушками на всю голову, и охапки цветов. Но всё это потом, в следующей жизни, через неделю. А сейчас я стою на балконе девятого этажа, курю и чувствую себя глупой и счастливой, как новорожденный поросёнок. Остап ревнует. Это совершенно напрасно, но мне приятно. Чё там скрывать, ха-ха-ха. На моём лице поросячья, сексуально непривлекательная улыбка. Подавляю желание нежно хрюкнуть. В голове суетятся ещё несколько неуместных фраз из моего любимого фильма. Например, вот эта: «Это же получается, что он действительно меня, того-этого».

За моей спиной скрипнула дверь. Чирканье зажигалки.

— Гарно у нас у сели.

Говорит на украинском. Вот он какой сейчас — мягкий, без-защитный и счастливый. Наверное, тоже догадался, что я действительно его того-этого.

— Эге ж, — киваю я.

Курим. Словно кот Ричи у открытой форточки, ловим носами влажный воздух сумерек.

— Темновато для пяти часов дня. Будет дождь, — мурлычет он. Перешёл на русский. Застеснялся. Густая фиолетовая туча стремительно затягивает небо и оставляет тонкую яркую полоску на горизонте.

— Ливень, — говорю я. И в ту же секунду на карниз девятого этажа, ровно как и на карнизы других этажей, упали большие, словно наполненные водой мыльные пузыри, капли дождя.

— Бам-бам-бам, — забарабанил дождь. Молодёжь разбегается по домам, под карусели или в близлежащий грузинский ресторан «Кидев». Там можно выпить коньяк, высохнуть и съесть горячего хинкали. Слышатся весёлые визги и аханье басом. Тонкая яркая прорезь на горизонте исчезает. Густая ливневая стена ограждает нас от текущих дождевых проблем Холмистого. И мы никогда уже не узнаем, куда разбежалась молодёжь — под карусели или всё-таки в ресторан. Меня крепко обвивают руки Остапа, и его щека плотно прислонилась к моей.

— Я не хочу больше ругаться, — говорит он тихо. По-украински.

Я разворачиваюсь к нему. Облокотилась на стенку балкона. Его руки крепко сомкнулись за моей спиной.

— Почему меня позвал в палатку? Почему не Пушу и не Катьку? — спрашиваю я.

Его глаза блестят, и тоненькая складка от краешка ноздри к уголку рта делает его застенчивым.

— Почему у меня в комнате все девушки на тебя похожи? — спрашивает он тихо.

Я знала, что на меня!

Лицо моё остаётся серьёзным, но мягким.

— Потому что ты не Пуша и не Катька. Ты Кошка. И ты моя. Правда? — заканчивает он шёпотом.

Я не выдерживаю его взгляда и киваю несколько раз его груди, оголённой двумя расстёгнутыми пуговицами. Не зная, куда деть глаза, чтобы не испугать его счастьем, считаю родинки, выстроенные в ряд по убыванию над левой ключицей. Семь родинок, похожих на хвост кометы. Первая самая крупная, последняя едва различима.

— Я хочу намокнуть, — шепчу я родинкам.

Стягиваю с себя футболку, под которой фиолетовый, как затянувшееся небо, купальник, предусмотрительно натянут в предвкушении похода. Перегнулась через перила балкона. Окатило ливнем, как из кадушки. Из ливневого душа возвращаюсь в сладкий поцелуй. Капли с моих волос на его щёки, родинки. И не вспоминали больше ни Пушу, ни Катьку, ни Высю ни в ту ночь, ни в последующие. Одна за одной с нас слетали всякие вещи. Купальник, тенниска. Потом к его брюкам на полу впервые в жизни присоединились мои джинсы. Прошла вечность, прежде чем мы оказались в кровати. Он замирает и долго, вопросительно смотрит мне в глаза. Будто мои глаза ещё на балконе пообещали ему что-то сказать. Капельки пота на мой лоб.

— Ты моя? — шепчет он…